ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ
Из воспоминаний фронтовика
Командиры и воспитатели
Наше Московское военно-инженерное училище располагалось в Болшево, пригороде Москвы. Когда я начинал учиться, в училище было 16 курсантских рот (в основном по 120 человек). Когда заканчивал – уже 20 рот. Начальник училища – генерал-майор инженерных войск Ермолаев (говорили, что служил еще в царской армии). Заместитель – полковник Сергеев. Интересно, что адъютантом начальника училища был Борисюк Алексей Павлович. Я его, конечно, не знал (наверно, в училище и не видел). А узнал лишь где-то в шестидесятых годах, когда он пришел к нам командиром батальона после Прыгунова. Было в училище 4 курсантских батальона. Помню только одного комбата – подполковника Городецкого, изумительного умения строевика, который на всех предпарадных тренировках вызывал наше восхищение. В 1941 году он в составе курсантского батальона был на защите Москвы.
У нас командиром батальона был подполковник Манн (немец по национальности). Вскоре, правда, он стал одним из заместителей начальника училища, кажется, по учебной части.
Командиром нашей роты был вальяжный старший лейтенант Евгений Журавлев. Нас он не баловал своим присутствием и за исключением периода, когда он формировал роту, готовя нас в октябре 43 года к отправке на фронт, да нескольких занятий в масштабе роты, мы его не видели. Рассказывали, что до войны в армии так и было принято – занятия проводили сержанты под наблюдением командиров взводов. Я это вспоминал не раз, когда, будучи уже командиром части, дневал и ночевал на службе, подключив к этому и всех офицеров и сверхсрочников.
Кажется, в самом конце 1968 года, когда я ехал в отпуск, на Казанском вокзале я разговорился с подполковником, командиром саперного батальона, который сказал, что у него начальником штаба был майор Журавлев Евгений. Если это был наш ротный, то у него что-то не склеилось в службе: за четверть века продвинуться с командира курсантской роты до начальника штаба батальона… Впрочем, я знаю не один такой случай. Тогда же я встретил капитана, с которым в свое время был в одном взводе во время учебы в училище (я был уже подполковником). И еще: всю войну начальником штаба батальона у нас был Виктор Иванов. В пятидесятые годы я его видел в Ленинграде, он учился в академии Можайского. А в середине шестидесятых читал в одном из приказов: командир батальона – тоже не густо, учитывая, что в войну он был уже начальником штаба батальона. И еще: уже в конце 60-х годов в нашем полку был такой «веселый» случай: пьяный технарь кричал на аэродроме, что он карьерист, т.к. за 25 лет службы дослужился до старшего лейтенанта.
Заместителем командира роты (не замполитом) был старший лейтенант Розанов (говорили, что отец у него профессор, и было похоже, что это так и есть). Если Журавлева мы встречали не часто, то с Розановым сталкивались постоянно, т.к. он, что называется, «лез во все дырки». По правде говоря, я и сейчас не уяснил, было ли это исключительной добросовестностью или одной из форм укрытия от фронта: одно дело служить в ближнем Подмосковье и совсем другое – получить роту минирования и разминирования на фронте. А такие взгляды на подобные проблемы я видел даже курсантским глазом. Командиром 1 взвода был Воронин, бравый лейтенант, отличный уставник и строевик. Помкомвзвода был старший сержант Нестеренко, парень года на три старше меня, прибывший в училище из госпиталя. Командиров второго и четвертого взводов я просто подзабыл.
А у нас в 3-м взводе был лейтенант Леонтьев, отличный мужик и заботливый командир. Было похоже на то, что он из довоенных сверхсрочников. И хотя перед войной он окончил училище, в одном ряду с училищными лощеными офицерами он не смотрелся: больно уж деревенским парнем он выглядел рядом с Журавлевым и, особенно, Розановым. Говорил, что в училище он попал после ранения. Учил он нас, конечно, по программе. Но и при этом умел делать акцент на выживание в бою, и ему было чем поделиться с нами. Мы больше других занимались переползанием, и я помню и сейчас его «премудрость», когда он видел, как кто-нибудь без особого рвения прижимается к земле: «Задница – это, конечно, не голова, но получить в нее немецкую пулю не только больно, но и позорно». Он заставлял нас наизусть вызубривать все, что касалось оружия и уставов. Нам снились составные части затвора – «стебель», «гребень», «рукоятка». А взводный все твердил, что в бою не будет времени вспоминать, если не знаешь это до автоматизма. Прошло много больше пятидесяти лет, а я и сейчас помню, что «воинская дисциплина – есть строгое и точное выполнение воинских уставов и наставлений» и что «невыполнение приказа является преступлением и карается судом военного трибунала». С тех пор не один раз менялись уставы и наставления, а у меня до сего времени в голове те формулировки, которым нас учил наш взводный. Вот еще вспомнилось, как он просто-таки вдалбливал нам в голову: «Мина требует, чтобы перед ней стояли на коленях». А смысл был в том, что при разминировании необходимо стоять на коленях. Стоя на корточках, можно покачнуться и опереться на взрыватель. И сюда же следует добавить и такое смертельное правило: «Сапер ошибается только один раз!»
Летом 1944 года где-то на подходе к Литве мы ночью (хотя в это время в Белоруссии ночи достаточно светлые) на машине заскочили на минное поле. Высокие взрыватели «клиренсной» мины мы объехали правым колесом сантиметрах в тридцати. Остановились, т.к. увидели мину и впереди. Отъехав назад метров на тридцать, наш сапер стал разминировать дорогу. А дальше… все, как нас в свое время предупреждал наш взводный: минер покачнулся… и на ветках ближайших деревьев мы обнаружили обрывки его одежды, а нам здорово досталось от комьев земли.
Как и всякий довоенный военнослужащий, наш взводный отлично работал на турнике, брусьях, коне. А так как с помощью нашего школьного физрука многое из этого и для меня было вполне доступно, то после приведения меня к присяге 5 октября 1942 года, меня назначили командиром отделения, а вскоре навесили и один треугольник (с введением погон его заменили на две «лычки»).
Помкомвзвода (это позже их стали называть замкомвзвода) у нас был сержант Муша из Ленинграда. Ему было лет тридцать.
Штурмовая подготовка
С первых же дней из нас готовили командиров штурмовых взводов по разблокированию ДОТов и ДЗОТов. Хотя нам об этом старались не говорить, но мы и сами быстро дошли, что это «офицер на один бой». Нас учили рукопашному бою с метанием ножа и саперной лопаты. Мы до обалдения ползали с десяти- и двадцатикратным повторением бросков в сторону ДОТа. Нужно было незаметно подползти как можно ближе к ДОТу и, ослепив гранатой или ракетой амбразуры, заскочить на крышу ДОТа. Малейшее промедление – и из ДОТа с близкого расстояния кинжальным огнем просто изрубят нападающих. Когда же мы отрабатывали роль обороняющихся, видимо, забывая, что основная наша задача – не оборона, а именно захват ДОТа, нам говорили, что незамеченным подобраться к ДОТу невозможно: ДОТ со всех сторон был огражден колючей проволокой с подвешенными на ней пустыми банками, МЗП (малозаметные препятствия), а к ним подключены осветительные ракеты… и много другой гадости.
Но здесь три «но».
Первое «но». У нас не было возможности сказать, что передумал и решил учиться на музыканта или начфина.
Второе «но». У нас была твердая убежденность, как писал Константин Симонов (не помню дословно, но мысль запомнилась): «Могут убить кого угодно, но только не меня». Правда, Симонов дальше писал, что часто с этой мыслью и умирали, не успев сообразить, что произошло.
Третье «но». Нам было всего по 18 лет (мне, во всяком случае) и мы старались об этом не думать.
Счастливый билет
Немцы стояли на Волге, и наш взводный говорил, что на всю учебу нам дадут 5-6 месяцев. Поэтому занятия и «гнали» по 12-14 часов. За всю учебу не было ни одного выходного дня. Но вот 19 ноября 1942 года началось окружение, а потом и уничтожение Сталинградской группировки. Потом пришел приказ Сталина, запрещающий досрочный выпуск курсантов военных училищ (до этого часто снимали недоучившихся и «затыкали ими дыры»). А через некоторое время пришло указание о перепрофилировании (только нашего батальона) на подготовку полевых аэродромов и обеспечение работы фронтовой авиации. Где-то раньше я уже отметил, а сейчас еще раз – по поводу «свободного» выбора профессии. Пока в учебном отделе для нас готовили новую программу, мы занимались, в основном, строевой подготовкой. А как-то раз к нам пришел в подпитии – явление для училища совершенно невиданное – наш взводный. Он обнимал нас и говорил: «Вот теперь, мальчишки, вы останетесь живы. А выжить при той специализации мало у кого были шансы».
Голод и холод
Кормили нас в это время отвратительно. На первое зачастую был рыбный суп. Это такая мутная жижа с кусками клейкой массы. Если она застревала между зубов, то выковыривать ее было делом долгим и малонадежным. Не знаю, кого этим кормили американцы, но рыбную муку поставляли именно они. Суп подавали в банных оцинкованных (на 30 человек) тазах. Хлеб делили по-тюремному: один отворачивался и на вопрос «кому?» называл курсанта, которому и отдавался данный кусок хлеба. На второе – разваренная пшеница (не пшено).
Наши командиры тоже были голодные, но для того, кто вел роту в столовую, каким-то образом выкраивалась порция. За четырнадцать месяцев учебы (вот как потом растянули нашу учебу) я помню два сытых дня.
Первый – я стоял на посту у пекарни и ночью, сняв шинель, вылавливал из бочки куски подгорелого и прокисшего хлеба – в бочке готовили квас.
Второй – наша рота готовилась заступить в караул, а я получил из дома 200 рублей и вместо отдыха, полагающегося перед заступлением в караул, рванул в самоволку в Подлипки на базар. Купил кусок хлеба, пол-литра молока, одну морковку и дольку капусты и все умял по дороге в училище. А вернувшись, был облаян взводным. И пока взвод стоял в карауле, я «загорал» на нарах на гауптвахте. Правда, хотя и на голых нарах, но отоспался, все-таки свой взвод стоял в карауле.
Всю зиму в казарме было холодно. Отапливали так, чтобы не замерзли батареи. А мы в так называемое «свободное время», а это было минут сорок перед вечерней проверкой, сидели на полу, прижавшись спинами к чуть теплой батарее, и говорили про еду, вспоминая какую вкуснятину до войны готовили мамы.
Постоянные занятия по 14 часов (в том числе 2 часа самоподготовки, которая отличалась лишь тем, что ее проводил не преподаватель, а взводный или назначенный им курсант в его присутствии), мало сказать скудная кормежка – все это оставило в памяти чувство усталости и постоянного желания поесть.
Кажется, в феврале 1943 года, в армии была проведена реформа: были введены офицерские звания и погоны, институт комиссаров заменен замполитами, введена необычная форма обращения: «Товарищи офицеры!», а где-то с мая месяца (после статьи в «Красной Звезде» М.И. Калинина «По-суворовски заботиться о быте солдата») была увеличена норма довольствия курсантов. К этому же приурочили и целый ряд улучшений: из столовой убрали длинные столы и заменили их столами на 4 человека, появились скатерти, стулья, вилки, специи, но самое главное для нас – лучше стали кормить. После более чем полугодовой голодухи, хоть это тоже не было Бог знает чем, но все же…
Я еще на фронте, где, хотя и без белых скатертей, но кормили вполне прилично, кажется, больше месяца просил добавки. Но улучшение произошло с мая, а зима 42-43 года была тяжелой: во-первых, мы занимались еще по программе командиров штурмовых взводов, а это значительно большая физическая нагрузка, во-вторых, немцев от Москвы отогнали совсем не далеко, и чуть ли не каждую ночь нас поднимали по тревоге и мы бежали за километр или полтора в убежище.
Лучше стало, когда выдали сапоги. А первое (и не очень первое) время мы ходили в ботинках с обмотками. Обмотки (проклятые) имели милое обыкновение в спешке по тревоге раскатываться далеко по полу, а одеть их, не скатав предварительно, было невозможно. Правда, сапоги тоже имели свои недостатки: при переползании по снегу туда набивался снег, а сушилка не обеспечивала их просыхание. Мы запасались небольшими обмотками, которыми обматывали верхнюю часть голенища перед тактическими занятиями.
Занятия
Ночные занятия по тактике проводились с постоянной сменой мест, при этом мы не знали условий местности. «Обороняющиеся» скрытно делали подобие ДОТа и маскировали его, а «наступающие» (и те и другие в маскхалатах) по-пластунски, а лучше, обломав наст – меньше заметно – метров за 100-150 ползли к ДОТу, сдерживая дыхание, а то услышат. А когда до ДОТа оставалось метров 25-30 и мы уже готовились к броску, кто-нибудь цеплялся за проволоку, и в воздух летела осветительная ракета, освещая всю местность и нас, конечно, и все начиналось сначала, только с другой стороны. А попробуй ее не зацепи... МЗП – это проволока толщиной 1 мм, выкрашенная зимой белой краской (в другое время – под цвет местности). Ее и днем-то трудно увидеть, а тут ночью. Но мы понимали, что деваться нам некуда. И если в училище мы просто повторяли упражнение, то что было бы с нами, высвети мы местность в боевой обстановке. Лучше, конечно, в снегопад или в пургу. А если светила луна. Сейчас помню только зимние занятия.
Наш заботливый и добрый командир взвода на занятиях становился просто зверем: орал на нас и по десять раз заставлял отрабатывать все элементы боя. А в перерывах, когда мы жаловались на кажущуюся нам несправедливость, он, приземляя суворовское правило «Тяжело в учении – легко в бою», повторял нам многократно: «Хочешь жить – вдавливайся в землю».
И еще одним Божьим наказанием была… лыжная подготовка, любимое еще совсем недавно занятие. Всю зиму мы почти каждый день ходили по 10 км. Но это были не те километры, что в школе. Во-первых, ходили с винтовкой, большой саперной лопатой, противогазом и загруженным вещмешком. Во-вторых, мы были голодные, и, наконец, существовало обидное, но крайне необходимое правило: «Зачет по последнему». Были случаи, когда отделение укладывалось в хорошие показатели, а получало «двойку» – один отстал. А были поначалу случаи, когда кто-то вообще сходил с дистанции. Ну, это была полная катастрофа. Мало того, что нас «песочили» на комсомольском собрании и грозили исключить – тогда можно было и таким образом напугать. Нам «для развлечения» давали на ночь почистить на кухне два-три мешка картошки. А так как я был командиром отделения, то мне иногда приходилось тащить по две винтовки, а то и цеплять ремнем за ремень и буксировать отстающего. Я вот думаю, что если мне, лыжнику-перворазряднику, было так тяжело, как же доставалось тем, у кого не было такой подготовки. Смешно (а мне тогда было не до смеха), но я был просто счастлив, когда у меня на спине вскочил чирий, и я получил освобождение от лыжной подготовки (дня на два или три), и чуть не заплакал, когда этот чирий созрел и я его ночью раздавил, а мне пришлось опять становиться на лыжи.
Классных занятий было немного, а так как в классе был страшнейший холод, занимались в шинелях – все-таки, спрятавшись за спину сидящего впереди, можно было подремать с открытыми глазами. Научился.
...Но все же, наверно, процентов 90 занятий мы проводили в поле, и из них значительную часть вел наш взводный. Я запомнил на практике то, что потом узнал в уставных формулировках: основным принципом обучения в армии является «Делай как я!» – подошел к перекладине и показал (не рассказал, а именно показал), как правильно (обязательно правильно) подойти к снаряду, подтянуться и отойти от него. Лыжный шаг, строевой прием, переползание, приемы стрельбы, метание гранаты, ножа и многое другое. Наш взводный по-уставному правильно исполнял приемы отдания чести, но у Журавлева и Розанова это получалось более лихо, а мы уже стали это улавливать и старались у них перенять. А когда во время лыжной подготовки я показал нашему взводному некоторые особенности в лыжном шаге, которые наши переняли у финнов в войне 39 года ...., это взводному понравилось, и он заставил меня провести занятия по лыжной подготовке со всем взводом, хотя этого и не было в наставлении. Думаю, в армии многие годы складывалась и отрабатывалась не одним поколением младших офицеров и сержантов (а раньше еще унтер-офицеров) формула армейской методики: «Краткий рассказ, образцовый показ и тренировка до обалдения».
За без малого три десятка лет службы в армии и 17 лет работы военруком в школе я твердо поверил в правильность и неизменность этой методики. Сейчас с увеличением в боевой подготовке доли науки, быть может, что-то и изменилось и добавилось, но умение окапываться, переползать, стрелять, да и многое другое, наверно, осталось прежним. Можно рассказать о боевых традициях, о боевом пути вооруженных сил, или о роли коммунистической партии в этом, но действовать без показа и многократных тренировок – нельзя!
Наш лейтенант четко и доходчиво применял эту методику. В школе я тоже старался этого придерживаться, хотя честно следует признать, что та часть, которая названа «образцовый показ», у меня не всегда четко получалась (и чем дальше, тем хуже). Мне видятся две причины этого.
В школьные военруки я пришел из авиации, а там свои приоритеты, и, наверно, это главное.
Военруком я стал в 48, а закончил в 65 лет, многое уже было просто не под силу (как там: «Если бы молодость знала, если бы старость могла…»).
Отступление на современные темы
Некоторое отступление, хотя и имеющее отношение к сказанному. Определенная лихость, даже шик, у Городецкого, Журавлева, Розанова были показателем высочайшей подготовленности. Такое я видел лишь у кремлевских курсантов. Я знаю, что некоторые далекие от армии люди (давно, еще во времена Лермонтова офицеры называли таких «штафирками») пытаются определить офицерский интеллект степенью начищенности сапог. Генерал армии Штеменко в книге «Генеральный штаб в годы Великой Отечественной войны» довольно подробно рассматривает этот вопрос. И интеллект военного человека сравнивает с интеллектом инженера, музыканта и даже поэта. Разница (это уже мое) лишь в том, что плохого музыканта или поэта просто не будут слушать, а плохой военачальник оставит после себя горы трупов. Можно по-разному относиться к войне в Персидском заливе (и тем более, в Югославии), но она продолжалась всего 100 часов и закончилась победой при минимальных потерях. А война в Афганистане длилась 10 лет, в маленькой Чечне – 2 года, а насчет победы что-то язык не поворачивается говорить. И как здесь насчет интеллекта? И еще сюда же: в последние годы моей работы в школе (я уволился в 1989 году) появились неумные разговоры об отмене начальной военной подготовки и введения за счет этих часов (их всего-то было по 2 в неделю в 9 и 10 классах) уроков эстетики, музыки, рисования и т.п. На последней (моей) районной конференции в конце августа 1988 года я говорил, что с этим можно было бы согласиться при условии, что ребятам не придется служить в армии или, не дай Бог, участвовать в войне. А лучше всего спросить об этом родителей, просветив их предварительно, что на фронте необученных или слабо обученных погибает значительно больше. Впрочем, кажется, я ушел в сторону.
Красив в строю – силен в бою
Начальник училища требовал не только хорошей индивидуальной выучки курсантов, но и взводной, ротной и батальонной слаженности. И лозунг «Красив в строю – силен в бою», который потом был на всех строевых плацах, а еще позже и в школах, существовал не для ублажения начальника, он отражал истину, согласно которой строевая подготовленность солдат, а потом и строевая слаженность подразделения напрямую отражались в боевой слаженности и подготовленности. У каждой роты была своя «коронная» песня, хотя, конечно, пели и другие песни. У нас такой песней была: «Белоруссия родная, Украина золотая! Ваше счастье молодое мы стальными штыками оградим…» Пели, помнится, мы и песню из репертуара Гражданской войны: «В боях Чонгарской переправы». В апреле 1944 года я был в тех местах – у Чонгарской переправы…
Пару раз в неделю, когда позволяла погода и не было ночных занятий, во время вечерней прогулки устраивались своеобразные общеучилищные строевые смотры. Хотя «смотр» – слово здесь несколько условное, т.к. везде соблюдалась светомаскировка и качество строевой подготовки определялось больше на слух. Генерал, его заместители и командиры батальонов стояли на высоких ступенях главного корпуса, а курсантские роты с офицерами впереди, с песнями и в порядке номеров рот (у нас был 4-й батальон – 13, 14, 15 и наша 16 рота) проходили от своей казармы и вокруг учебного корпуса. При подходе к начальству командир роты подавал команду: «Рота, отставить песню!» – и затем: «Смирно! Равнение направо!» Руки по этой команде прижимались к корпусу, а головы всех, кроме правофланговых, поворачивались направо. В темноте был слышен слаженный шаг 120 человек, а если хоть один сбивался, это было слышно. Затем командир роты докладывал, генерал здоровался, мы на ходу, под каждый удар ноги о землю, отвечали. Если наша подготовленность нравилась генералу, то он благодарил нас, а мы тоже на ходу отвечали: «Служим Советскому Союзу!» Помнится, что после команды «Вольно!» песню необходимо было начать с первым же шагом. Конечно, это достигалось много – (и много-много) – разовой тренировкой. А сначала у нас было такое, что на армейском сленге называют: «Как нищего…». Но когда стало получаться хорошо, было приятно. Не по этому поводу, но, вообще, о хорошо выполненном деле Твардовский писал: «Праздник любят в каждом деле». Впрочем, бывали и сбои. Тогда провинившаяся рота отводилась в сторону, получала втык от командира батальона и шла по второму кругу. А потом за счет личного времени, за счет обеденного перерыва и других из имевшихся немногих перерывов роту дополнительно тренировали (та самая «тренировка до обалдения»). Поэтому на смотрах все старались. Из нашего дома в Алма-Ате слышно было по вечерам, как «гоняли» курсантов погранучилища. С одной стороны, это мне напоминало мои курсантские годы, с другой – я сразу различал «молодых» курсантов и «стариков» по тому, как они исполняли песню.
Вечный старшина
В нашем курсантском батальоне самые высокие ребята были в 13-й роте. Мы располагались на одном этаже, но у них был свой вход. Старшиной у них был украинец с русской фамилией Андреев. Он служил в армии, видно, с начала 30-х годов. Это был превосходный уставник и строевик и роту содержал в отличном состоянии. Но у него было два недостатка.
Первый – у него было четырехклассное образование (рота вся была с десятилеткой). В курсантских ротах не полагалось иметь «освобожденного» старшину, это должен быть курсант. Выходили из положения таким образом: Андреев служил до выпуска роты. Всем присваивали офицерские звания, а старшина переходил в новую «молодую» роту. В роте, да и вообще, в училище к нему относились уважительно, хотя между собой не упускали случая «пройтись» по поводу его грамотности. Курсанты 13 роты рассказывали, что он мог объявить благодарность подобными словами: «От имени мого выношу Вам подяку (благодарность по-украински)». Но это так, в порядке мелкого зубоскальства. Вслух этого никто не делал. Не говоря о своих, но курсанты и других рот, отдавая ему честь, печатали шаг лучше, чем офицерам: разбирался он в этом, думаю, лучше всех, а разгильдяйства он бы никакого не допустил.
Вторым его недостатком было то, что он был невысокого роста. А в роте курсанты были, в основном, по 185 см роста. Когда роту вел офицер, то старшина, как и положено, шел сзади роты. А когда роту вел старшина, он становился в строй роты правофланговым, хотя и не доставал соседу до плеча. Но он был всегда строго по уставу и с армейским шиком одет и блестяще командовал из строя. Рота была «сколочена» лучше всех и подобная вольность прощалась. Подобное (не по росту, правда) я видел пару раз после войны, когда пленные немцы ходили без конвоя, а вел ее офицер, который сам стоял в строю правофланговым.
Подготовка к параду
В 1942 году ожидали, что в ноябре может быть парад на Красной площади, и чтобы мы могли держать равнение, держа винтовку с примкнутым штыком, нас строили в три шеренги по 40 человек с винтовкой «на руку». Локоть правой руки выносился вперед, касаясь соседа справа, а острие штыка касалось верхней части шва шинели (гимнастерки) идущего впереди курсанта. По сорок – это для отработки равнения, а так готовили «коробки» по восемь в ряд. Когда все отработали и стало получаться, было красиво. Когда много позже мне приходилось видеть красиво идущую колонну, я всегда думаю: «Сколько же вы, ребята, тренировались, чтобы так получилось!» Гоняли нас много. Болела левая рука, державшая в вытянутом состоянии винтовку, локоть правой руки, ноги с оттянутым носком и негнущиеся в коленях. Несколько раз были и травмы, когда кто-нибудь, споткнувшись, колол штыком впереди идущего.
Древняя методика обучения
Помнится, я очень уставал (такая нагрузка, да еще при нашем питании!). Но у меня в недалеком прошлом были лыжные и шлюпочные походы, да и полугодовая погрузо-разгрузочная работа шофером создали определенный запас прочности. Но в нашей роте были с десяток уже семейных (лет за тридцать) курсантов. Они пришли из штабов пожарной охраны и, похоже, никогда не трудились физически. На них жалко было смотреть. Если для меня турник, брусья и конь не представляли проблемы, то они висели на турнике, «как мокрая портянка» (это выражение я услышал там), а конь и даже козел были для них просто непреодолимы. Все они были в первом взводе (я в третьем), но меня как-то подключили к их обучению. Методика была самая что ни на есть старорежимная: к ремню обучаемого два человека привязывали свои ремни и во время разбега бежали рядом по бокам, а когда ему нужно было прыгать, сильно дергали, и он кувырком летел через козла (конь был потом), часто получая ушибы. Я видел, как некоторые из них плакали, когда по неумению и с отчаяния с размаху бились о снаряд. Видел я, что ноги и животы у некоторых представляли сплошной синяк. Но и мы, и, главное, они понимали, что это необходимо. Впрочем, через несколько таких «перетаскиваний» они улавливали то, что нужно, и у них начинало получаться. Было как-то даже неудобно смотреть, как они радовались этому, точно, как и я, когда еще в шестом классе учился этой премудрости. Рассказывали, что эта зверская методика перешла еще из царской армии, так там обучали солдат. Правда, им полагалось три фунта хлеба, фунт мяса и, как было написано в интендантском циркуляре того времени, «приварок от пуза», а не наш «бульон» из рыбной муки.
Попутные задачи
Хоть и редко, но нам приходилось бывать и за территорией училища (это кроме тактических занятий, конечно). Помню несколько таких случаев. Как-то раз зимой во время завтрака в столовую вбежал командир роты и объявил: «16-й роте тревога. Выходи строиться!» Пока вылезали из-за столов, подобрали хлеб и сахар. На улице построились – и бегом к своей казарме. Взяли винтовки. Старшина раздал по три обоймы патронов и ускоренным маршем, а местами и бегом, мы направились в сторону Валентиновки. Объявили, что ночью диверсанты взорвали маленький заводик, который что-то делал к минам, и там была взрывчатка. Сейчас я думаю, что взрыв мог произойти и из-за обыкновенного разгильдяйства. Весь заводик располагался в небольшом двухэтажном деревянном здании. Мы разобрали остатки здания и уложили бревна в штабеля. Вернулись грязные и голодные к вечеру. В другой раз мы ездили куда-то (кажется, в район Загорска) разгружать дрова для училища. И еще как-то раз в составе взвода совершили марш-бросок, а по прибытию строили что-то при въезде на дачу у маршала авиации Новикова.
Клуб-спальня
И вот вспомнилось еще. В училище был громадный клуб. Помню лишь кинозал, где изредка показывали кино с обязательной кинохроникой. К концу сеанса многие спали: надышат – и тепло, а за день здорово уматывались.
Живые мины
Пожалуй, основное об училище написал. Можно было бы, конечно, добавить, как нас учили стрелять, при этом ужасно берегли патроны. А когда кто-то потерял стреляную гильзу, перекопали в округе весь снег руками, пока не нашли. Стреляли из ручного пулемета. Устанавливали, а потом резали колючую проволоку, преодолевали МЗП, устанавливали и взрывали фугасы, учились направленным взрывам. На территории училища готовили собак для подрыва танков. Сначала их не кормили, а потом приучали есть только под работающим танком. А потом она сама кидалась под идущий танк, а к ее бокам привязывали взрывчатку… Живодерня, конечно, но… война, а люди дороже. Где-то под Москвой (не помню, где), работая круглосуточно и по сменам, четырьмя ротами отремонтировали большой автомобильный мост, не прерывая движения по нему. А летом 43 года (мы тогда не знали причины) приготовили в направлении на Курск дивизионный опорный пункт, который, слава Богу, оказался не использованным.
Везунчики
Время шло. Незаметно менялось отношение ротного начальства к нам. Грубостей и раньше не было. Но сейчас ротные офицеры стали к нам как-то ближе или мягче: или они видели, что через месяц-два мы переходим в их качество, или у них проявлялось какое-то чувство вины: мы уходили на фронт, а они оставались в тылу. 13-ю роту выпустили месяца за три до нас. Кстати, где-то в 51-52 году выпускник этой роты был у нас в батальоне начальником штаба. В этой роте был курсант Шаломытов. Говорили, что его отец был кем-то в Ставке. Во всяком случае, я видел как наш генерал встречал его отца (генерал-лейтенанта). После выпуска этот Шаломытов пришел к нам в четвертый взвод курсовым офицером. Нашего взводного и командира 4-го взвода отправили на фронт. За время учебы нас, конечно, хорошо отдрессировали, и мы, понятно, относились к нему по-уставному. Но он сам только что окончил училище и улавливал разницу в отношениях к нему и другим офицерам, тем более что и мы были на выходе. «Доставал» нас он еще и тем, что постоянно ел шоколадные конфеты.
В первом взводе был курсант Козлов. Ему было лет тридцать и, похоже, он знал, что его оставят в училище. Он непрерывно тренировался в подаче команд. Курсанты все это чувствовали и к таким относились без особой любви. Над Козловым мы просто потешались, на что, кстати, он не обращал никакого внимания. Я его встретил в 1951 году. Я заканчивал академию, а он, «прокантовавшись» всю войну в училище, уволился и работал, как и до войны, судьей в Москве. Перед выпуском нас в массовом порядке приняли кандидатами в члены партии. Я согласен с тем, что курсовых офицеров нужно набирать из курсантов. Но сначала следовало бы провести их через должности командиров отделений, потом замкомвзвода и обязательно (для самоутверждения, что ли) через фронт или хотя бы через линейные части. Но… шла война, а, как позже в Алма-Ате говорил Михаил Иванович Плешков, наш заместитель командира дивизии: «Свой сын – ребенок, а чужой сын – детина».
Женская рота
…За несколько месяцев до нашего окончания училища там была сформирована женская рота (кажется, двадцатая) (Р.И. – 12 рота). Я, правда, так и не знал, кого из них готовили. Пока им шили форму одежды, они ходили в синих байковых (лыжных) костюмах. Позже им изготовили хорошие костюмы по росту, форме и моде и нацепили курсантские погоны. Когда нам объявили об окончании училища, а приказ о присвоении офицерского звания почему-то задерживался, видимо, чтобы мы не болтались без дела, нас временно назначили стажерами (дублерами) во все взводы училища. Мы водили эти взводы в столовую, на занятия, иногда и сами проводили какие-то занятия по общевойсковым дисциплинам. Помню, как под иронические поздравления Розанова и смех роты, мне и еще трем младшим сержантам-первогодкам объявили о назначении в девичью роту. Помню, как я, подражая нашим курсовым офицерам, пошел к своим подопечным на подъем. Они меня просто не пустили в казарму. Было еще несколько подобных ляпов с моей стороны. Ведь там были женщины по 25-27 лет (а замкомвзвода даже за 30), а мне-то было всего 19. Впрочем, жили мы мирно, а дней через 8-10 пришел приказ о присвоении нам первого офицерского звания – младший лейтенант – и о распределении по воздушным армиям различных фронтов. Было непривычно слышать «Товарищи офицеры!» Командир роты даже раздал нам пачку «Казбека». А потом в клуб пришли «мои» девочки. Я помню, как они трогали мои погоны и, вгоняя меня в краску, говорили, что я «почти как настоящий офицер»… А заместитель командира взвода сказала мне: «Вы, товарищ младший лейтенант, не обращайте на них внимания, дуры они». А потом под общий смех и аплодисменты она поцеловала меня и сказала: «Будь живой, Боря». Я заметил, что в войну очень часто вместо «будь здоров!» говорили: «будь живой!».
На фронт
И все-таки интересно, в каком уголке памяти это сохранилось? Прошло много больше пятидесяти лет и я никогда не вспоминал о выпуске. А тут вот так все и всплыло, как будто это было совсем недавно. Нам выдали документы, деньги, немного продуктов, денежный и вещевой аттестаты. Было это 19 сентября 1943 года. Выпуск был омрачен, пожалуй, двумя событиями: во-первых, мы первыми попали под приказ о присвоении при выпуске звания «младший лейтенант» (до этого присваивали «лейтенант»). И, во-вторых, нам дали не офицерское, а солдатское обмундирование. Я заехал в Алексин на день или два (совершенно не помню, у кого останавливался и с кем встречался). Но знаю, что родители были еще в Бугульме. А потом я присоединился к своим попутчикам на ст. Грязи (где-то в Тамбовской области) и мы поехали на фронт. Кончилось ожидание, кончился период учебы, начиналась война и мое в ней участие…
|