Воспоминания сапера-десантника
– Каким было моральное состояние личного состава Вашего взвода перед заброской в немецкий тыл?
– Понимаете, в чем тут дело. Первый раз нас подняли по боевой тревоге еще в марте, привезли на Люберецкий аэродром, где мы 2 суток ждали приказ грузиться в самолеты. Но выброску отменили. В апреле нас снова перебросили на новый аэродром, снова началась суета перед запланированным десантированием, и опять десант был отложен. И только с третьего раза, в конце мая 1942, нас десантировали в немецкий тыл, и то, сбросили только часть бригады.
Вся эта чехарда с переброской с одного аэродрома на другой и с отменой высадки, в какой-то степени не особенно благотворно повлияла на моральное состояние десантников, но все же внутреннее напряжение было нивелировано, к выбросу в немецкий тыл стали относиться как к чему-то будничному и неизбежному, которое вот-вот должно произойти.
И когда нам отдали приказ на высадку, то внешне многие были спокойными, только в движениях появилась суетливость, определенный мандраж все-таки был у каждого. Мы в последний раз проверили укладку парашюта (боевой прыжок совершался без запасного парашюта), в свои ранцы по максимуму положили боеприпасы, я, например, взял 360 патронов к автомату, снова проверили содержимое ПДММ, веревками закрепили гранатные сумки вокруг пояса.
У меня не было ни карт, ни компаса, ни бинокля, ни других «атрибутов комсостава».
Нам объявили, что мы будем десантированы в расположение «Десантной республики», где конники Белова и десантники 4ВДК уже несколько месяцев удерживают захваченный в немецком тылу участок территории.
Что на самом деле происходит за линией фронта на территории этой «республики» – мы не имели ни малейшего понятия. Большего, мне, простому «Ваньке-взводному», знать не полагалось. В тыл к немцам мы летели в своем обычном обмундировании с авиационными петлицами, с документами, с партийными и комсомольскими билетами. В выделенный для нашего взвода самолет загрузилось всего 12 моих десантников, мы затащили несколько ПДММ и с нами были еще несколько парашютистов из других подразделений бригады. Когда глубокой ночью самолет вырулил на взлетную полосу, то сразу замолкли все разговоры, и за все время полета только изредка кто-то подавал отдельные реплики. Внутреннее, душевное волнение, все равно давило на психику, я уже говорил про себя – ну поскорей бы уже прыжок, но главным образом «нервишки шалили» от того, что до этого мы ни разу не прыгали на лес, и чем закончится такое десантирование заранее нельзя было предугадать.
О том, что сразу после приземления мы попадем в немецкую засаду, я даже не думал.
– Один историк отмечает, что выброска частей 211вдбр и 23вдбр 23.5.1942 в район Дорогобуж, Ельня была предпринята как «отвлекающий десант», с целью оттянуть на себя часть немецких войск сжимающих кольцо окружения, в котором метались оставшиеся почти без боеприпасов и продовольствия десантники 4ВДК и конногвардейцы Белова.
– Возможно, так оно и было. Но еще раз подчеркну, что нам объявили, что мы будем сброшены на «нашем плацдарме» в немецком тылу, а на деле нас десантировали примерно в 40 км от окруженных бригад. Поймите меня правильно – обо всем, что произошло с нами в немецком тылу, даже вспоминать не хочется. Это был кровавый хаос, целый месяц немцы нас гоняли по лесам, как загоняют «на флажки» волков на охоте…
Прыгали мы на рассвете. Сбрасывали нас с высоты 1 500 м. Одновременно с нашим «дугласом» летело еще несколько «транспортников». Летчик вышел из кабины, сказал: «Приготовиться!» и открыл дверцу. Мы застегнули карабины с вытяжным фалом за трос и под «подбадривающие слова» летчика: «Быстрее, быстрее!», вываливались с борта самолета.
Когда парашют раскрылся, я посмотрел вниз и увидел только темные пятна, еще подумал: «Не дай Бог на ямы попасть». Приземлился, рядом десантники с других самолетов, из моих саперов увидел неподалеку только двоих. Начался сбор. Мы не успели даже собрать парашюты, как сбоку по нам открыли огонь из пулеметов, стоящие рядом со мной десантники падали, сраженные пулями. Мы, побросав парашюты, метнулись в ближайший лес, и в это время начался еще и минометный обстрел места нашей высадки. В лесу нас собралось всего человек 30, старшим по званию среди нас был один старший лейтенант, который принял командование над группой. Мы пытались найти ПДММ, но в лесочке не обнаружили ни одного десантного «мешка». Потом выяснилось, что разброс десанта и мешков получился слишком большим, и вообще, высадили нас не там, где намеревались. Мы углубились в леса, по дороге к нам присоединялись новые группы десантников, пока нас не собралось человек 200, среди нас был майор с картой и компасом. Он указал направление движения нашего сводного отряда, мы прошли всего какие-то полкилометра, как попали в засаду, по нам стреляли пушки и минометы, пулеметы били по нам с расстояния каких-то 100 м. Мы вступили в перестрелку, и с потерями, отошли в лес.
Так продолжалось несколько дней, бесконечные перестрелки, куда не сунемся – везде засады, нас гоняли по лесам, кругом огонь. У нас уже подошли к концу боеприпасы, кончилось продовольствие и наше положение становилось отчаянным. И тут мы встретили в лесу десантников генерала Казанкина из 4ВДК и кавалеристов Белова.
Но их положение было еще хуже нашего, они провели в окружении в лесах с начала года, и у них давно был каждый патрон на счету, а на кавалерийских лошадей было больно смотреть, это были не кони, а скелеты обтянутые шкурой. Мы голодали, все десантники сбились в группы, уже не было точного разделения по батальонам, и немцы нас методично преследовали и добивали. Мы прорывались то в одну, то в другую сторону, разрозненные группы бродили по лесам, снова сливались в крупные отряды, но после очередного боя десантники вновь рассыпались по лесам, и снова начиналось сумбурное и хаотичное движение в кровавой кутерьме, то на восток, то на север. Хаос и неорганизованность, командиры не знали что делать, куда идти, как выбираться из этого огненного кольца. Все время рядом кого-то убивало…
Постоянные бои и мелкие стычки с немцами, бесконечные бомбежки и артобстрелы лесов, в которых мы скрывались. Патроны к автомату у меня давно закончились, я подобрал на поле боя винтовку – «трехлинейку», но свой ППШ не бросал, так как боялся, что если выйдем к своим, то меня расстреляют за утрату личного оружия. За все время нахождения в тылу врага мне ни разу не пришлось что-либо подрывать или минировать, я воевал «не по специальности», а как простой командир десантного взвода.
Мы были предельно измотаны, одна мысль – чтобы пожрать?, кругом только сожженные деревушки, нам негде было взять провиант. Немца убьем, так к трупу сразу под огнем бросалось по десять человек, искать хоть какую-нибудь еду в солдатском ранце.
Один раз нашей группе повезло, мы закололи полудохлую клячу, и стали жарить конину на костре, каждому достался кусок мяса, а соли у нас не было. И только развели костер, как по нам открыла точный и прицельный огонь немецкая артиллерия. Мы побежали, на ходу рвали зубами сырую конину. Эта беготня с перестрелками, без сна и отдыха, от смерти, от немецкого преследования, продолжалась до самого дня прорыва из окружения.
Самое страшное, что мы ничем не могли помочь своим тяжелораненым товарищам, их негде было оставить и нечем лечить, и с собой всех вынести мы не могли… Об этом конечно лучше молчать, но выжившим десантникам пришлось жить дальше с этим тяжким грузом на душе.
Где-то в конце июня наша группа вышла к Варшавскому шоссе, в лес, где скопились остатки всего «Вяземского десанта», потом сказали, что в этом месте собралось почти 2 с половиной тысячи человек. Немцы заметили нас и стали бомбить лес, поднялась бесконечная стрельба со всех сторон, но по этой стрельбе мы точно определили, где находится линия фронта. И ночью раздалась команда: «Бегом! На прорыв! Вперед!», и мы, как обезумевшие, бросились в атаку.
По нам велся огонь со всех сторон, мы стреляли по немцам в упор, тратили последние патроны, кололи их штыками, кругом слышались крики и мат. Рядом со мной бежал на прорыв товарищ, ему пуля попала в грудь, он только успел произнести: «Мама»… и упал замертво на землю…
А мы шли дальше вперед, не останавливаясь, не подбирая тяжелораненых, все что-то орали, матерились, и стреляли, пока не поняли, что прорвались и оказались у своих. Это было ощущение великого счастья, хотелось всех обнять… Многие погибли при прорыве…
– По 4ВДК есть данные, что к своим вышло 25-30% десантников, из сброшенных в тыл врага зимой сорок второго года. А вот по 23вдбр, и по Вашей 211вдбр – нет никакой официальной статистики потерь. Только в одном месте нашел данные, что из заброшенных в тыл 2 000 десантников 211вдбр прорвалось из немецкого тыла всего около 300 человек. Сколько уцелело в Вашей десантной бригаде?
– Когда мы вышли к своим, то «местные особисты» нам устроили поверхностную проверку по принципу – «свой-чужой», спрашивали: «… с какой бригады?, покажи документы?». Поскольку наш прорыв был массовым, то долго с нами на проверке не возились, например, я показал документы, еще «особисты» увидели, что знаки различия я с себя в окружении не срывал, и мне быстро сказали: «Свой. Свободен». А потом выживших, вышедших из окружения десантников, разделили по «своим» бригадам. Из нашей 211вдбр было собрано сразу после прорыва чуть меньше 200 человек, а из моего взвода, среди вышедших из окружения, было всего 4 сапера. Конечно, эта цифра не была окончательной, немало народу позже пробилось через линию фронта в составе мелких групп. Нас отправили назад в Подмосковье, где в Люберцах на базе нашего корпуса ВДВ была сформирована 37гв.сд под командой генерал-майора Жолудева, а из нашей бригады был создан 118гв.сп. Надо учесть, что из нашей бригады в немецкий тыл было десантировано примерно 2/3 личного состава, остальные так и оставались под Москвой в ожидании приказа на дальнейшую выброску.
– Что по Вашему мнению позволило десантникам выстоять в таких тяжелейших условиях: голод, нехватка боеприпасов, полное окружение в немецком тылу?
– Мой ответ очень простой. Бригады выдержали все испытания в немецком тылу только благодаря одному фактору – в десантники набирали отборный народ, молодых патриотов –комсомольцев, смелых и здоровых ребят. Будь на нашем месте обычная стрелковая дивизия, то она бы в таких условиях «сломалась» бы за неделю… Даже среди десантников в определенный момент наступила частичная деморализация, были случаи, когда командиров коллективно «посылали нахер», вместе с их приказами… Но наша готовность умереть за свою Родину и фанатичная преданность сделали свое дело – мы продолжали сражаться, чуть ли не голыми руками, хотя почти все десантники были уверены (в том числе и я ), что к своим мы уже никогда не пробьемся… Понимаете, о таких десантах, как «Вяземский» или «Днепровский», нельзя рассказывать сухим языком военных донесений, например, «… 2-й десантный батальон под командованием майора Иванова с боем занял деревню такую-то, а 3-й батальон капитана Петрова подорвал эшелон идущий на Смоленск, а группа лейтенанта Сидорова захватила опорный пункт», мол, «…всех немцев в тылах вырезали, шороху навели, все, что можно, подорвали, всех раненых вынесли, ордена получили…», и прочее в таком же духе…
Это неправда, в десанте происходило нечто обратное. На самом деле каждый такой десант явился самым страшным жизненным испытанием для каждого парашютиста, проверкой на прочность, на умение сражаться, бороться за свою жизнь, несмотря на все наше дикое и безвыходное положение…
– Но десантники 211вдбр попали сразу из одного ада в другой, как говорится, «из огня в полымя». Почти все десантники, те, кто прорвался к своим в конце июня 1942 г., сложили свои головы в Сталинграде в октябре 1942 г. боях за Тракторный завод. Ваш 118гв.сп на 1.11.1942 насчитывал в своем строю всего 25 активных штыков, включая комсостав батальонов…
– Когда нас перебросили под Сталинград, то первые полтора месяца мы провели в относительно «спокойном месте». Мы прошли станицу Качалинскую и заняли господствующие высоты по берегу Дона. Против нас действовали в основном румынские части, и первые бои на сталинградской земле были для нас не самыми тяжелыми, мы не понесли очень серьезных потерь. Но в конце сентября мы передали свои позиции сменщикам и на машинах нас повезли куда-то в северном направлении, а потом колонна дивизии вдруг сделала резкий поворот вниз и нас привезли в Сталинград, мы оказались в местечке Цыганская Заря, на восточном берегу Волги, где два дня готовились к переправе через реку. Мы не представляли в какую «мясорубку» нас бросают. Слева от нас по течению реки горели нефтяные баки, и горящая нефть разлилась по Волге, сам Сталинград был весь закрыт черным дымом, город бомбили без передышки и эта страшная картина – горящая река и сплошная стена дыма над городом – уже никогда не исчезла из моей памяти. Ночью на катерах нас перевезли на западный берег и целый день мы просидели под высоким берегом, в ожидании дальнейших приказов, а в это время немцы несколько раз бомбили наше расположение. Я тогда не знал, что мы находимся в Заводском районе города, там, где расположен Сталинградский тракторный завод. Ночью 5 октября пришел ротный и передал, что нам поручено провести разведку боем в районе больницы Ильича.
Мы поднялись на берег и увидели горящее четырехэтажное здание больницы, которое стояло торцом к реке. Из-за огня пожара все окрестности больницы были освещены, как будто дело было днем. Мы медленно стали пробираться вперед, пока нас не начали обстреливать с разных сторон. Дошли до какого-то кирпичного сарая. И тут немцы ударили по нам слева и сзади. Одна из пуль, ударившись о кирпичную стену, срикошетила мне в голову, попала в лоб по касательной.
Я почувствовал сильнейший удар в голову и опустился на землю. Ладонь поднес ко лбу, и сразу вся рука покрылась кровью. Меня перевязали. Мы стали отходить под обстрелом на исходные позиции, тут возле меня разорвался снаряд и 4 осколка попали мне в ноги.
Я упал, затем попытался подняться на ноги и не смог. Стал ползти вдоль здания больницы, прямо по горящим падающим балкам перекрытий, и был в этот момент у немцев как на ладони.
Думал, что все, уже не выберусь, но меня заметил мой ординарец, и вместе с еще одним бойцом они выскочили из укрытия и дотащили меня до ближайшей воронки, а потом перенесли чуть дальше в тыл. Я оказался на берегу Волги, 2 ранения в ноги были легкими, а 2 тяжелыми, с переломами костей, но что самое обидное, мне полностью раздробило голень правой ноги.
Нас, раненых, положили прямо на землю, на берегу Волги, на открытом месте. Раненые лежали рядами. Меня всего знобило от холода и от потери крови.
Увидел девушку-санинструктора, спросил ее: «Сестра, что же мы лежим на открытом пространстве? Сейчас немцы налетят, нам всем здесь хана настанет» - «А куда я вас всех дену?!? Вечером других в блиндаж отнесла, а их накрыло прямым попаданием!». Целый день мы лежали на берегу. Нас несколько раз бомбили, по берегу била артиллерия, добивая раненых. Легкораненые, те, кто смог передвигаться, вжались в стенку обрывистого берега, а мы, тяжелораненые, лежали у кромки воды и ждали каждый своего осколка, который избавит от страданий. И в эти минуты, я, убежденный атеист, впервые в жизни обратился к Богу: «Боженька, спаси и сохрани!». Только когда стемнело к нам подошли санитары, проверяли, кто еще жив, и живых несли на носилках на подошедшие с левого берега катера Волжской флотилии, на которых переправляли раненых. На том берегу нас сразу положили в кузова «полуторок» и повезли в ближайший госпиталь, в Ленинское.
Меня взяли на операционный стол, а потом стали накладывать гипс. В этот момент случился немецкий авианалет и санитар, державший мою ногу на весу во время наложения гипса, со страху «бросил» мою ногу и залез под стол, а я от страшной боли просто взвыл, вся операция пошла насмарку. Из Ленинского меня перевезли в село Солодовка, где находился полевой сортировочный эвакогоспиталь, в котором концентрировали раненых из комсостава. Большинство из тяжелораненых отправляли на санлетучках в тыловые госпиталя, а тех, кто считался нетранспортабельным, лечили на месте. Раненых разместили по крестьянским избам, кто лежал на носилках, кто на соломенных матрасах, в одной комнате в избе-пятистенке рядом со мной лежало еще 6 раненых офицеров. Лежим, лечимся, от вшей под гипсом такой зуд, что словами не передать. Старшим в нашей «палате» был избран пожилой лейтенант из «запасников», до войны он был директором сельской школы на Алтае.
|